Яшка - Страница 4

На третий день нашего заключения мы потребовали у начальства, чтобы нас отпускали гулять, и нас приказано было отпускать "после поверки", когда остальные заключенные запираются в камеры на ночь. Это-то время я решил употребить для приобретения ближайшего знакомства с Яшкой.

Звонок. "Становись на поверку!"

В подследственном отделении все стихло. Где-то далеко, в третьем или четвертом коридоре, лязгнула дверь, послышались раскаты, точно рокот далекого наводнения. "Поверка" толпой ввалилась в наше отделение. Яшка принялся за свое дело.

Когда "поверка" обошла наши камеры и поднялась на "малый верх", Михеич отворил нашу дверь. Коридорный арестант подследственного отделения, Меркурий, исполняющий обязанности "парашечника", убирающий камеры и бегающий на посылках у "привилегированных" арестантов, явился в нашу камеру с самоваром. Пока "поверка" не ушла совсем, Михеич просил нас для "порядку" не выходить в коридор.

Вот "поверка" сходит с лестницы. Наша дверь не затворена, и нам ясно слышны не только удары Яшки, но и его возгласы:

-- Беззаконники! -- кричал Яшка, когда "поверка" проходила мимо его двери.-- Пошто держите, пошто морите меня? Сказывайте, слуги антихристовы!

Я вспомнил надпись над Яшкиной дверью. Неужто,-- мелькнуло у меня в уме,-- это недоразумение? Неужто этот человек, запертый, наглухо заколоченный в эту ужасную дыру, в этот гроб, вовсе не умалишенный и способен сознавать весь ужас своего положения?..

-- За что это Яшку держат в одиночке, да еще так строго? -- спросил я Меркурия.

-- Человека убил, каторжник беглый,-- вмешался Михеич тоном убежденного человека.

-- Не-ет,-- протянул Меркурий,-- что ты, Михеич! Что по-пустому говорить! Неизвестно это,-- обратился он ко мне.-- Звания своего, фамилии, например, он не открывает. Сказывают так, что за непризнание властей был сослан. Убег ли, што ли, этого доподлинно не могу знать...

-- Над его дверью написано, что он сумасшедший?

-- Приставляется,-- сказал Михеич, по-своему, кратко и утвердительно.

-- Не-ет... опять же и это... кто знает! Может, и не сумасшедший,-сказал опять Меркурий как-то уклончиво.-- Собственно, держат его в одиночке за непризнание властей, за грубость. Полицместер ли, кто ли придет, хоть тут сам губернатор приходи,-- он и ему грубость скажет. Все свое: "беззаконники да слуги антихристовы!" Вот -- через это самое... А то раньше свободно он ходил по всей даже тюрьме без препятствий...

-- А зачем он стучит?

-- И опять же, как сказать... Собственно для обличения!.. Меркурий ушел. Мы заварили чай и вышли "на прогулку" в коридор. Вдали, где-то в третьем коридоре, слышались еще шаги удалявшейся "поверки". У Яшкина оконца виднелись усы, часть бороды, конец носа. Яшка стоял неподвижно и будто чего-то ждал.

Вдруг дверь опять заколебалась от неистовых ударов.

-- Зачем ты это, Яков, стучишь? Кто тебя слышит? Ведь никого нет! -сказал я.

-- Эвона! -- отвечал Яшка серьезно, мотнув головой по направлению к окну коридора, через которое виднелся противоположный фасад расположенного четырехугольником здания и в нем сквозной просвет высокой двери, ведущей на другой двор.

В этом просвете маячила в сумерках фигура последнего солдата "поверки". Фигура вскоре исчезла. Яшка счел возможным прекратить стук и обратился ко мне.

Он нагнулся, чтобы окинуть меня внимательным взглядом из-за своего оконца. Мне все не удавалось увидеть его лица в целом. Теперь на меня глядели серые выразительные глаза, слегка лишь подернутые какою-то мутью, как у сильно утомленного человека. Лоб был высокий и по временам собирался в резкие -- не то гневные, не то скорбные -- складки. По-видимому, Яшка был высок ростом и очень крепко сложен. Лет, вероятно, было ему около пятидесяти.

-- Што будешь за человек? -- спросил он.-- Куда тебя гонят?

Я назвал себя и сообщил, куда меня гонят.

-- А тебя как зовут? -- спросил я.

-- Был Яков... Яковом звали.

-- А величают как? Родом откуда?

Яков взглянул на меня с каким-то подозрительным вниманием и, помолчав, ответил кратко:

-- Забыл (После я узнал, что родом он из Пермской губернии).

Понемногу мы разговорились.

Как арестант, содержимый на особых правах, в "вольной одежде" и тому подобное, я представлял для Яшки явление не совсем обычное. Передо мною же был обыкновенный заключенный, говоривший сдержанно, ровно, вообще, в будничном настроении.

-- Беспокойно тебе,-- стучу я этто. Ничего, привыкнешь,-- говорил он, усмехаясь.-- Ночью тише же стучу я, не громко. На росписку сюда слуга-то антихристов является, так ему я это постукиваю.

-- Скажи мне, Яков, зачем ты стучишь? -- спросил я. Яков вскинул на меня своими большими глазами, и в голосе его, когда он отвечал, послышалась какая-то "обрядная" важность:

-- Стою за бога, за великого государя, за христов закон, за святое крещение, за все отечество и за всех людей.

Я несколько удивился, что, по-видимому, не ускользнуло от внимания Якова.

-- Обличаю начальников,-- пояснил он,-- начальников неправедных обличаю. Стучу.

-- Какая же от этого польза?

-- Польза? Есть польза...

-- Да какая же? В чем?

-- Есть польза,-- повторил он упрямо.-- Ты слушай ухом: стою за бога, за великого государя...-- и он целиком повторил свою формулу.

Я понял теперь: Яков не искал реальных, осязательных последствий от своего стучания для того дела, за которое он "стоял" столь неуклонно среди глухих стен и не менее глухих к его обличениям людей; он видел "пользу" уже в самом факте "стояния" за бога и за великого государя, стало быть, поступал так "для души".

-- А за что тебя держат? -- спросил я далее.